Глава 13
На фото: моя мама, Маслова Бронислава Яковлевна (1926-2006).
***
И вот мы в Борковичах. Маму и меня с Лёвой бабушка Шура встретила радушно. Постоянно в доме толпилась белорусская родня: всем было интересно посмотреть на Броню, которую помнили молодой девушкой, на её маленьких детишек. Все приходили к выводу, что Лёнчик на Броню не похож, а вот Лёвик похож на кого-то из Боровских или Ехневых (есть такие ветви в маминой родне). Когда у мамы спрашивали про мужа, она уклончиво отвечала, что он военный и его не отпустили в отпуск. Про версию отпуска рассказала вначале и своей маме. Постепенно в разговоре разоткровенничалась и рассказала обо всём, как есть на самом деле. Бабушка Шура охала, сочувствовала, но определённой позиции в этом вопросе не высказала. Более чем сдержанно отнёсся к нашему приезду и мамин отчим — Яков Александрович.
Дом у маминых родителей небольшой: две комнатки и кухня. Здесь кроме них жили ещё старенькая мамина бабушка Аделя и младший брат Леонид, которому шёл четырнадцатый год. И вот теперь прибыли ещё трое.
Брату Лёве исполнилось чуть более полутора лет. Я же был повзрослей и частенько в дворике прогуливался самостоятельно. Тут, кстати, и произошёл тот второй, «ветеринарный» случай. Однажды я увидел в сарайчике клетку со странными птенцами и сразу ими заинтересовался. Начал их доставать и держа каждого за шейку, пытался поить водичкой. Когда мама увидела меня за этим занятием, чуть сознание не потеряла: в клетке живыми остались несколько индюшат, а остальные, мёртвые, горкой лежали возле клетки. Последующие несколько дней родственники посвятили обсуждению этой жуткой истории, а на меня все стали посматривать с некоторой опаской.
Прошла неделя, другая. В доме своих родителей из-за тесноты мама чувствовала себя не очень комфортно. Меня вскоре определили в детский сад, где я сразу заметил ограничение своей свободы. Какая-то тётка заставляла меня делать то, чего я делать не желал: то усаживала кушать, когда я этого не хотел, то вела с другими детьми на прогулку, а мне хотелось спать, а когда укладывала спать, мне, наоборот, хотелось на улицу.
Всплывает в памяти такой момент: я со всеми детьми играл в комнате, потом, может, с кем-то не поладил — вдруг эта тётя взяла меня за руку, повела в какой-то тёмный чулан и там закрыла. Мне было страшно, от обиды я плакал и, похоже, в садик после этого случая ходил недолго.
Сотрудница детского сада рассказала моей маме про одну мою забавную странность. В те времена было принято давать детям рыбий жир. Дети его не то, что не любили — просто люто ненавидели. А я оказался странным мальчиком: мало того, что с удовольствием выпивал всю порцию, так ещё и ложку с остатками рыбьего жира обтирал кусочком хлеба и доедал его. Вот что значит вырасти на рыбе.
Но случилась и неприятность — у меня сильно заболела левая нога. С наружной стороны голени образовался внутренний, чуть не до кости, нарыв. Никакие примочки не помогали, тогда меня повезли в больницу. Там сделали на ноге длинный продольный разрез, выгребли гной, и внутрь раны стали ежедневно закладывать марлевые жгуты, пропитанные какой-то жидкостью. Понемногу дело пошло на поправку. Довольно заметный шрам сохранился у меня на всю жизнь.
Сидеть на иждивении у своих родителей маме не хотелось и она начала искать работу. Обошла несколько контор. Образование хоть и семилетнее, но специальности нет никакой, а на руках — двое маленьких детей. Нигде не взяли. Яков Александрович несколько раз начинал разговор с падчерицей, чтобы выяснить причины, из-за которых она покинула мужа, и каждый раз внятного ответа не получал. А если бы получил, то не смог бы понять — очень уж всё было несерьёзно, по-детски.
Отъезд жены для отца оказался болезненным, этот поступок он расценил как предательство и теперь места себе не находил — сердце стала жечь ревность: помнил, что были там вздыхатели, от которых он её увёз. Чтобы немного забыться, после дежурства уезжал на лодке к родителям на «остров». Летом здесь стало многолюдно: на каникулы приехали студенты — Володя и Пётр. Брат Иван, правда, бывал реже — он теперь работал помощником у бакенщика Кораблёва. К середине лета приехали погостить сёстры — Мария и Анна. Мария приехала с мужем и детьми — семилетней Галей, пятилетней Наташей и Колей, которому только что исполнилось три года. Анна приехала с Фёдором и сынишкой Юрием, голубоглазым бутузиком, которому скоро должно было исполниться два года — он родился немного раньше Лёвы. Отец не мог наглядеться на шустрых племянниц, которые бабочками порхали по двору в своих светлых платьицах и присматривали за малышами.
Как-то вечером отец с Михаилом Иосифовичем (мужем Марии) и Фёдором за разговорами коротали время, а Ульяна Егоровна и Анна ушли в загон доить коров. Когда они возвращались, отец услышал, как Анна довольно громко говорила своей матери:
— ...эти две ничего, а Яковлевна мой подойник чуть два раза не пролила. Как ты с ней справляешься?
— Сейчас полегче, а вначале так же было. Молоко у неё, кстати, очень жирное.
— Кто у вас там Яковлевна, мама? — насторожившись, спросил отец у матери.
Женщины рассмеялись. Ульяна Егоровна отшутилась:
— Есть одна красавица, если желаешь, можем познакомить.
Позже он узнал, что Яковлевной прозвали корову Бурёнку за строптивый характер.
— А кто прозвал? — спросил отец.
— Кто, кто... Нюська. Злится на Броню за то, что она не жалует Масловых, вот в её честь и назвала. Ты не сердись, пожалуйста.
Несмотря на недовольство, связанное с отъездом жены, отец не хотел, чтобы её имя без нужды склоняли в разговорах. Попросил об этом и сестру.
В эти дни, чтобы унять одиночество, отец всё чаще стал брать в руки привезенный из Германии трофейный аккордеон. Подбирал мелодии на слух: сначала на правой клавиатуре, а потом подключал басовую партию на левой. Мелодии звучали пискляво, жиденько. Несколько раз отец открывал самоучители, которые привёз вместе с аккордеоном, но они были изданы на немецком языке и всё было непонятно. Мысль сходить к школьному преподавателю немецкого языка у отца появлялась, и не однажды, но он никак не мог решиться.
Дело в том, что немецкий язык и физику здесь в школе уже который год преподавала семья сосланных из Поволжья во время войны немцев по фамилии Моос — очень интеллигентная семья. Лидия Густавна вела немецкий язык, а Герберт Викторович — физику. Отец работал в военкомате, поэтому любой его контакт с иностранцами мог иметь серьёзные последствия как для него, так и для немецкой семьи. Отец мог не только лишиться работы, но и получить срок от десяти лет и выше.
И всё-таки однажды спрятав в сумку два самоучителя «Akkordeon Schule», отец под видом того, что решил поинтересоваться успеваемостью сестры, зашёл в школу. В классе, где преподавался немецкий язык, нашёл Лидию Густавну и обратился к ней с необычной и рискованной просьбой. Пожилая женщина внимательно посмотрела в глаза моему отцу и согласилась помочь. Через два дня он имел перевод основных музыкальных терминов и приступил к изучению музыкальной грамоты.
Уже несколько недель спустя из стен нашего домика бодро лились волновавшие слух звуки чужестранных мелодий. Прелестно звучали мотивы, связанные с природой, к примеру: «Ку-ку, ку-ку доносится из леса», «В лесу и на лугу», «Лесные горы», но особый трепет вызывали немецкие вальсы «Качели» и «Над волнами». Слушать эти вальсы можно было часами. К этому следует сказать, что отец со временем настолько хорошо научился играть, что его нередко приглашали с аккордеоном на свадьбу или день рождения, одно время даже играл в клубе на танцах.
Глава 14
И всё же тоска по семье не покидала отца ни на одну минуту. Злость на жену и ревность одновременно по-прежнему точили ему душу: он часто вспоминал момент прощания и приходил в отчаяние от глупой недосказанности.
Ульяна Егоровна видела состояние сына и всё интересовалась, нет ли каких известий от Брони. Как-то в конце июля во время покоса, где отец тоже принимал участие в заготовке сена, Ульяна Егоровна сказала:
— Ты, Коленька, время не тяни, возьми отпуск и поезжай за семьёй. Поговори с Броней, ведь у вас дети. Деньгами на дорогу мы поможем.
Когда мать называла его Коленькой, он знал, что предлагалось серьёзное и обдуманное решение.
— Хорошо, мама, я подумаю.
В военкомате, где отец проработал уже почти три года, проблему его семьи знали, и когда он принёс заявление на отпуск, военком Кравцов, немного подумав, подписал — сроком на пятнадцать дней.
До Борковичей поезд шёл пять дней. Из-за августовской жары в вагонах стояла духота. Отец помнил, что раньше, после фронтовых окопов и землянок, ехал в поезде с удовольствием, а последние три года никуда ездить не приходилось, поэтому поотвык от походной жизни и поездка получилась утомительной.
Белорусские родственники встретили отца с искренним радушием. Войдя в дом, он негромко, но убедительно сказал:
— Вот, приехал за своими.
Мама, ни слова не говоря, в первый же день начала готовиться к возвращению. Как говорится, погостили — пора и честь знать!
В Ермак она возвращалась со спокойной душой: родных навестила, увидела, что везде людям живётся нелегко и было бы большим безрассудством из-за непонятной прихоти оставлять без отца своих малолетних детей. Когда уставшая, после пыльной дороги она, наконец, оказалась в Ермаке и подошла к своему дому, поняла, что соскучилась по этому месту. И село не казалось ей таким уж серым и захолустным.
После приезда мои родители сразу начали готовиться к предстоящей зиме. У отца оставалось несколько отпускных дней и он занялся ремонтом дома. Кроме этого заготовил на зиму дрова, для коровы привёз немного сена. Мама замесила глину и подновила облупившуюся штукатурку на стенах снаружи и внутри дома, а когда стены подсохли, побелила их известью. Домик приобрёл опрятный вид.
Мы с братом тоже «помогали» маме. Лёва к этому времени уже хорошо ходил и наша «помощь» выглядела так: то ведро с водой нечаянно перевернём, то глину на стене поковыряем. К концу такой «работы» чистыми у нас с братом оставались только глаза. Я ходил прихрамывая — нога у меня ещё немного болела, несмотря на то, что рана совсем зарубцевалась.
Я уже упоминал о том, что рядом возле нашего дома находилась сельская баня. Истопником и водовозом в ней работал старый казах по имени Темирбай, который с женой и двенадцатилетним сыном Дюсёном жил в комнате при этой бане. В их распоряжении находилась лошадь, на которой круглый год возили для бани воду — летом на телеге, а зимой на санях в большой деревянной бочке. Темирбай всегда выглядел старым. Он, сколько я его помнил, постоянно ходил в одной и той же национальной одежде: на ногах странные ботинки в остроносых калошах, штаны из коричневого вельвета с вытянутыми коленками, из того же вельвета долгополый кафтан — чепан. На голове он носил лисий малахай, по-моему, даже и летом.
Дюсён, несмотря на малый возраст, всё время помогал своему отцу возить воду, самостоятельно управляя лошадью. Мне шёл лишь пятый годик, и родители, понятное дело, не разрешали отлучаться из дома. А мне хотелось покататься на большой телеге.
Как-то раз я упросил Дюсёна прокатиться с ним. Он посадил меня рядом с собой на передке телеги и мы поехали к реке. У меня создалось ощущение, что я еду на какой-то огромной легкоуправляемой колеснице: очень большими казались мне и лошадь, идущая впереди, и массивная бочка сзади. Мы подъехали к пологому берегу, лошадь покорно вошла в воду и телега очутилась почти полностью в воде. Я вначале испугался, но потом увидел, что Дюсён взял в руки недлинный шест с приделанным на конце ведром и начал им, как черпаком, наполнять бочку водой. Всё это он делал почти не наклоняясь. Наполнив бочку, не спеша поехали назад. Уже подъезжая к бане, я увидел стоящую там в выжидательной позе мою маму. Дюсён растерянно произнёс по-казахски:
— Ой бай, казыр токмашка берем! — что и без перевода было понятно: «О-ё-ёй, сейчас получим!»
Мама подошла к телеге, ссадила меня с неё и за руку повела домой. Ругать Дюсёна не стала, но меня предупредила:
— Ещё раз ослушаешься — скажу отцу.
Я всё понял.
Глава 15
Ближе к осени родители стали ездить на «остров» чаще и каждый раз привозили оттуда с огорода овощи: надо было делать засолку на зиму. Накануне привезли несколько вёдер помидоров, огурцов, которые составили в Дусиной комнате. Нас с собой старались брать пореже: на улице становилось прохладнее, да и вода — есть вода, мало ли чего. Оставляли обычно под присмотром Дуси, но в этот раз её дома не оказалось. Тогда мама подошла ко мне и ласково попросила:
— Сынок, мы с папой быстро съездим к бабушке — нам надо оттуда привезти морковку и рыбу. Ты уже большенький — всё-таки пятый годик — и я хочу тебя попросить, чтобы ты и Лёва посидели дома одни, пока мы приедем. Смотрите книжки, рисуйте и ждите нас. И ничего не бойтесь — я вас закрою.
Мы согласились. Родители нас закрыли и уехали. Мы долго рассматривали книжки, что-то рисовали карандашами, а когда стало смеркаться, заволновались. Я подошёл к одному окну, другому — никого вокруг нет. Наши переживания усилились. Вдруг из того окошка, что выходило из Дусиной комнаты, мы увидели трёх проходящих мимо пацанов, которые были постарше нас. Я громко постучал по стеклу. Мальчишки стук услышали, остановились, потом, оглядываясь, подошли. Я попросил их немного побыть здесь, а то, мол, мы одни боимся. Разговаривали через маленькую форточку, затянутую марлей. Один из пацанов заметил у нас в комнате овощи и сказал:
— Если помидору дадите, мы немного постоим.
Я про себя решил, что один помидор дать можно: стоит того. В форточке мы оттопырили край марли и в образовавшуюся прореху я подал мальчишкам красный плод. Наши новые приятели по очереди его откусили и через секунду помидора не стало. Через две секунды второй сказал:
— Ну, мы пошли.
Пришлось тащить им второй помидор. Они его тоже быстро съели и, видимо, поняли, что с помощью лёгкого шантажа можно неплохо подкрепиться. Помидоры понемногу уплывали, прожорливые пацаны не насыщались, а родителей всё не было.
Когда родители приехали, уже совсем стемнело. С полведра помидоров они тогда дома не досчитались. Я думал, что нас с братом мама убьёт, но обошлось — лишь покричала, назвав нас «простодырыми олухами».
С баней однажды произошла грустная история. Случилось это поздней осенью. Накануне вечером, когда все поужинали, отец пошёл на дежурство в военкомат, а нас мама уложила спать и, потушив лампу, легла сама. Проснулся я от сильного стука в дверь. Проснулась и мама, она подбежала к двери и, не открывая запора, испуганно спросила:
— Кто там?
Из-за двери чужой голос прокричал:
—Пожар!!! Выходите!!!
Мама подскочила к нам и стала будить. (Дуся у нас с этого года не жила). Я уже не спал, а брат не хотел просыпаться и спросонок вяло отбрыкивался. Тогда мама сгребла нас в охапку и, усадив на своей кровати, быстро оделась и выбежала на улицу. Через мгновение вошла и строго сказала:
— Детки, сидите здесь и не шевелитесь. Горит баня! Я сейчас приду.
И опять унеслась. Брат тут же спокойно задремал — ему было года четыре и он ещё мало чего понимал — а я остался в жуткой темноте. С улицы глухо доносились неясные крики, стуки. В нашем доме ни одно окошко не выходило в сторону бани, тогда я отважился потихоньку подойти к тому из них, которое было боковым, отодвинул занавеску и стал всматриваться. У меня холодок прошёл по спине, когда я увидел на заборе перед окошком колышущиеся багровые блики от горящей недалеко бани.
Вскоре пришла мама и зажгла лампу. Остаток ночи мы провели, так и не заснув, в ожидании утра.
За зиму пепелище разобрали, а несколько лет спустя всю территорию, где раньше была баня, мой отец обнёс забором и на этом месте он и мама сделали большой огород, который существует и поныне. Помню, каждый раз во время копки огорода под лопату попадались обломки кирпичей и разных камней.
Семья Темирбая и лошадь при пожаре не пострадали, но крышу над головой они потеряли, а хозяин к тому же лишился и работы. На следующий год многие односельчане приходили помогать погорельцам делать саман для постройки нового дома. Помогал и я: меня усадили на одну из лошадей, которая ходила по кругу в специальном углублении на земле и копытами месила глину для самана, и я, гордый от оказанного доверия, ею управлял. Правда, из-за того, что не было седла, я прилично натёр свой зад и кататься надолго расхотелось. Дом себе Темирбай тогда построил недалеко от нас, в нём теперь живёт его взрослый сын Дюсён.
Из самана в селе строились почти все дома. Это сейчас всё делается из кирпича, бетона и дерева. Тогда такой материал считался недоступной роскошью. Мне приходилось не только видеть, но и самому делать саман. Расскажу, что это такое.
Саман — это тот же кирпич-сырец, только большего размера и с добавлением резаной соломы или мякины. Само слово «саман» в переводе с тюркского так и называется: «солома». В Европе это изделие проходит под названием «адоба».
Чтобы саман был качественным, его старались делать из хорошей глины. В Ермаке имелось такое место на окраине, где слой хорошей глины подходил близко к поверхности. Технология такая. Для начала выбирали на земле площадку диаметром пять или шесть метров. Затем вся эта круглая площадка тщательно перекапывалась на глубину не менее тридцати сантиметров и обильно заливалась водой. После того, как глина набухала, её начинали месить, используя для этого несколько лошадей. Их монотонно гоняли по кругу, слой за слоем подсыпая под копыта мелкую солому до тех пор, пока глина, наконец, становилась похожей на очень мягкий пластилин.
Следующий этап работы считался наиболее трудоёмким. Чтобы придать бесформенным кускам глины правильный прямоугольный вид, использовали заранее изготовленные деревянные формы, состоящие из двух ячеек с ручками по бокам. Форму клали на ровный сухой участок земли, плотно набивали ячейки готовой глиной, уплотняли её руками, а иногда и ногами, и затем резким движением, держа за ручки, выдёргивали. На земле оставались лежать два сырых прямоугольных бруска из глины, которые после недельной просушки становились саманом. Одной формой за день можно было изготовить более сотни саманин, а таких форм бывало более десяти штук. Счёт шёл на тысячи. Всю работу обычно делали толпой: одни носили глину, другие её набивали в формы, третьи следом освобождали формы и так далее. За день нужно было всю глину из ямы выработать. Под конец работы территория, где делали саман, имела фантастический вид: во все стороны веером расходились длинные ряды готовых изделий.
Бывали иногда и казусы. Один раз ночью по сырому саману прошлись заблудившиеся телята. Скандал был грандиозный: половина изделий оказалась потоптанной и пришла в негодность. Другой раз не спрогнозировали погоду: только сделали несколько сотен самана, как полосонул ливень. То, что было саманом — стало грязью, в которой плавала мелкая солома. Зато в наполненных дождевой водой ямах, где уже выбрали глину и которые походили на круглые бассейны, с большим удовольствием плескались местные утки и гуси.
Где-то в это же время затеяли строительство и мои родители. Было принято решение тот ветхий плетнёвый сарайчик, где когда-то жил тарантул, разломать, а на его месте пристроить к дому из самана помещение, которое зимой можно было бы использовать как большую кладовку, а летом — как кухню. Отец у кого-то купил триста штук «адобы» и чтобы самому стены не класть (строитель он был, по правде сказать, неважный), нанял трёх шабашников. Деньги за работу по простоте душевной выдал наперёд. Те быстренько сляпали три стены — как договаривались — и исчезли. На следующий день отец начал на пристройке делать крышу, а мама стала ему помогать. Она долго и обеспокоено осматривала недавно построенные стены, потом как воскликнет:
— Коля! Посмотри!! Стена-то падает!!!
Отец от неожиданности чуть с крыши не свалился. Спустившись, увидел, что самая длинная стена по наклону наружу не уступала знаменитой пизанской башне. Пришлось моим незадачливым родителям долго исправлять ошибку заезжих строителей. Ворочая тяжёлые саманины, мама сокрушалась:
— Сколько денег на ветер выбросили!
С большим трудом, но кладовку всё же достроили.
*****
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2010/07/31/740